Я строил бункер Сталина

    По словам этого человека, после строительства сверхсекретного объекта №1 ликвидировали 843 строителя. Он сам тайком со слезами на глазах провожал до здания НКВД нескольких своих друзей. После того, как за ними захлопнулась дверь, их больше никто не видел. Почти всю жизнь он жил в страхе. Три раза менял номера телефонов. Но его находили. Звонили. Грозили. Шантажировали. В начале 90-х к нему приехал военный, который собирал материалы о строительстве сверхсекретного объекта. Встреча обернулась шоком – этот человек почти лишился зрения. Много лет строитель молчал. Ничего не рассказывал даже близким. Ответ на все был один: «Я давал подписку о неразглашении, с меня ее еще никто не снимал».

Человек, который смеётся

    Он ничем не выделялся в потоке спешащих москвичей. Да и что в старике было примечательного? Маленький рост, армейские брюки и рубашка, синий пиджак и фуражка с матовой от времени кокардой. В них он был скорее похож на героя гражданской войны, чем на строителя сверхсекретного объекта. У него было круглое лицо, и морщинки, уходящие от глаз к вискам «гусиными лапками», создают впечатление, что он всегда в добром расположении и вот-вот засмеется.

    Две авоськи и поношенный коричневый плащик – все его богатство, с которым он и приехал на несколько дней в Москву. Ходит не спеша, но не по-стариковски, еле передвигая ноги: просто незадолго до встречи упал со стремянки, а возраст дал знать – ноги болят. Первым его желанием по приезде в столицу было попасть на Поклонную гору. Поехали. Но в тот дождливый день музей оказался закрыт. Мы вышли к аллее, в конце которой стояла церквушка. «Пойдем помолимся», – сказал мой спутник. Открыли дверь. Внутри – только одна женщина, продающая свечи.

    «Можно у вас помолиться?», – спросил он, купил две свечки. Одну протянул мне: «Возьми, поставь за ребят». Он помолчал, зажег свечу и, капнув воска, поставил ее. Достал пару монет бросил в ящик, осмотрел церковь и сказал: «Пошли». По дороге в гостиницу он и начал свой рассказ.

    Николай Никитович Иванов родился под Ленинградом. Семья была большая – восемь детей. К началу войны он окончил 10 классов и был определен матерью в железнодорожное училище. Учился на машиниста электрической тяги.

    С подходом фашистов к Ленинграду в августе 41-го началась эвакуация, но 17-летний Николай, как и многие «негодные по возрасту» парни, рвался на фронт. К концу месяца ему удалось попасть в 597-й саперный батальон.

    На войне судьбу Иванова предопределил случай. Однажды, когда бойцы налаживали переправу, неожиданно появились немцы. Они взорвали дамбу, и трос, на котором держался паром, оборвало, и его понесло на мостик. Спасло солдат только чудо, но приехавшее начальство решило свой просчет скинуть на зеленых юнцов. Их обвинили во всем и отправили в Москву, где Николая за его каллиграфический почерк определили в оперативный отдел «писарем» по донесениям. Там-то парень и подслушал однажды разговор о том, что формируется спецгруппа. Подумал, что собирают людей для отправки в тыл к немцам. Обрадовался. И, так как ему поручили составить список, сразу включил в него себя и товарищей по батальону. Сперва набралось 483 человека, после собеседования осталось 163, а через «морально-политическое анкетирование» прошли 48. И здесь выяснилось, что спецгруппа готовится для отправки в Куйбышев на строительство секретного объекта.

Спецобъект

    В октябре 1941 года ситуация вокруг Москвы сложилась критическая: в любой момент могли объявить осадное положение. Люди стали покидать город. «Наверху» уже существовало секретное постановление Государственного Комитета Обороны «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы в город Куйбышев» от 15 октября 1941 года. В этот же день по направлению к волжским просторам двинулись спецсоставы, перевозившие дипломатов, членов правительства, важнейшие документы, архивы, государственных заключенных. Сам Сталин, по всей видимости, не исключал возможности своей эвакуации. В постановлении ГКО есть такая строка «Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке». В Куйбышев уже были отправлены его личные вещи, среди которых три машины «ЗИС», «Бьюик» и «Кадиллак». Но «отец всех народов» все-таки остался в Москве. Хотя до сих пор существует версия, что в один из горячих дней он уже стоял на подножке поезда, но в последний момент отказался ехать.

    В Куйбышеве рядом с зданием обкома, куда переехало правительство, спешным порядком для руководителя страны начали строить бункер-убежище. На эти работы и приехал Иванов. О секретной стройке Николай Никитович рассказал в своем дневнике.

    21 февраля 1942 года. Работа началась с устройства подъездных путей на ул. Горького и ул. Водников, подготовки времянок, распределения рабочего инструмента. Юрий Кудрявцев – ответственный за правительственные машины – сделал уплотнение автопарка: «ЗИС», «Бьюик» и «Кадиллак» ближе к общежитию обкома. Эти автомобили предназначались для Сталина. Несколько месяцев назад их привезли из Москвы.

    24 февраля. Иванов определен помощником командира подразделения Кондратьева В.Т. Работы по строительству велись круглосуточно. Иногда появлялось начальство. Спрашивало о настроениях, о питании. Строители «горели желанием задачу выполнить достойно и раньше срока». Со всех рабочих сняли военное обмундирование, выдали спецовки для работы и одежду для фотографирования на пропуска. Снимки делали в здании НКВД на Пионерской, 42. Вместо номеров каждому строителю было присвоено прозвище, которыми и предписывалось пользоваться при обращении к друг другу. Иванов Николай Никитович стал Шаней. Работу начали бойко, за это получили благодарность и фронтовые 100 грамм. Правда на следующий день уже хоронили троих рабочих, отравившихся водкой. По горячим следам в теплушках провели обыск. Изъяли три литра самогона.

    29 февраля. Произошел первый обрыв троса для поднятия земли. Работы приостановили. Бадьей накрыло строителей Задиру и Левшу. Тела их вытащили. Через 40 минут починили трос. Всех рабочих подняли на поверхность, где проектировщик бункера Островский провел разъяснительную беседу о правилах техники безопасности. Тут же было дано указание снять неопытных лебедчиков и найти трос на автозаводе. Работы в этот день возобновились в 4 часа дня, но, как пишет Иванов, без воодушевления. Или день повлиял, или суеверие. Какая-то оплошность, и вот результат беспечности.

    На завтра оказалось, что ночная смена прошла совсем небольшой участок шахты – всего 40 см, чем вызвала крайнее недовольно начальства. После «накачки» ребята рьяно принялись за дело, и работа пошла успешнее.

    4 марта. Запись о том, что круглосуточная работа опостылела строителям, мозоли не позволяли копать шахту в темпе. Да еще ждали москвичей-метростроевцев – думали, сменят. Сообщение о том, что им придется рыть до подошвы «их не только ошарашило, но и вызвало роптание».

    9 марта. Первый день, когда работали вместе с метростроителями. Пришлось для вывоза грунта пользоваться одной бадьей. По вине москвичей случались обвалы. Саперы зачищали. Когда они сказали, что прошли 30 см, метростроевцы стали задираться и тормозить работу. Саперы рванулись в рукопашную. По первому разу в ход пошли лишь кулаки и ноги – обошлось без жертв.

    Напряжение между саперами и метростроителями было велико, и, в конце концов, случилась беда. Утром москвичи принялись с неохотой за вырубку келий. Двое из них «натрескались» и принялись подбивать работяг «тормознуть» стройку и соцсоревнования. Дошло до драки. Строители-саперы, схватив лопаты, пошли в «штыковую атаку». Из отряда погиб один человек, метростроевцы отделались синяками и царапинами. По поводу беспорядков в ЗСК (зональной строительной конторе) провели собрание, наказали рабочих с обеих сторон, зачинщиков отправили в Москву, а что было с ними дальше, Иванов не знает. Руководителям – Николаю Исайе и капитану Кондратьеву – было сделано предупреждение.

    1 апреля. Во время обычного утреннего просмотра руководством ЗСК диаметра шахты земля неожиданно начала, как вулкан, трястись. Смена, испугавшись, выскочила и стала наблюдать. Как выяснилось, рабочие «наскочили» на плывун. В яме уже выкидывало воду и песок. Плывун заморозили азотом. Потом лед откалывали и сбрасывали на катерке с глушителем в реку Самарку. Работы разрешалось вести только ночью.

    12 апреля. В этот день ночная смена сделала маленькую проходку – строители или боялись плывуна, или всю ночь рассказывали анекдоты. К руководству с третьего участка был вызван капитан Кондратьев. Вышел от начальства, как ошпаренный. Спустился в шахту, схватился за лом и начал крошить землю, но ребята показали ему, чтоб поднимался на поверхность. Он подчинился и сверху еще 3 часа руководил работой смены. После этого кормить строителей стали лучше, но разговор о денежном вознаграждении остался разговором: выдавали в день по 3 рубля на курево, да и только.

    15 апреля. В шахте в 13 часов снова произошел обрыв троса, и троих строителей накрыло бадьей. Проблемы травмированных Николай Николаевич решить не мог из-за запретов и ограничений. Только через 4 часа, когда приехало начальство, покалеченных отправили в госпиталь.

    20 апреля. Вместе с Петром Тимофеевым, помощником маркшейдера, делали замеры в шахте. Решили выйти через запасной выход и пройтись по городу. Перед обкомом натолкнулись на секретаря Андреева. Получили взбучку за то, что гуляли по улице, имея при себе записи.

    22 апреля. Утром всех подняли и погнали на общее собрание. Начальство сообщило, что высшее руководство довольно проведением работ, а особенно их сокрытием.

    25 апреля. Пришла информация о предстоящей реорганизации: отряд саперов должен быть прикреплен к метростроителям. Это новость расстроила: потерять статус – значит, не попасть на фронт и неизвестно, сколько времени торчать в тылу.

    На следующий день строителям объявили, что они достигли «подошвы», но, как оказалось, до конца строительства объекта еще далеко.

    2 мая. В этот день замеров в шахте не делали. К Николаю пришел связист Дима и позвал к «трубке». Иванов зашел в каморку – на связи был капитан Кондратьев. Говорили недолго, потому что в комнате были посторонние. После разговора Дима, указывая на Николая, обратился к человеку, сидевшему в комнате:

    – Вот, Юрий Борисович, он такой маленький, а помощник командира подразделения, пользуется покровительством у начальства.

    На последних словах связист подмигнул Николаю. Тот все понял. Спустился в свою комнатку, переоделся, взял гармонь и вернулся к связистам. Начался праздник. До 5 часов вечера пели песни, веселились. Юрий Борисович тоже пел. Басом. На следующий день Иванов спросил у связистов:

    – Кто это у вас вчера был? Вроде, поп?

    Они рассмеялись:

    – Да это приезжал диктор Левитан с охраной.

    25 мая. За хорошую работу отряду саперов выплатили по 5 тыс. рублей. Командира подразделения капитана Кондратьева комиссовали. Перед отъездом от обратился к строителям со словами:

    – Ребятки, жалко с вами расставаться. Я на вас не в обиде. Вы работали вопреки всем правилам. Я знаю многое и основное: слава будет отдана им – метростроителям. Они возьмут ее. Но прошу вас, не таите зла.

Без вины виноватые

    Это – последняя дневниковая запись: на следующий день Иванов вступил уже в новую для себя должность – внештатного секретаря по особо важным делам у проектировщика бункера – Островского Юлиана Соломоновича. Из саперного подразделения к метростроевцам после собеседования согласились примкнуть только 19 человек. Остальные отказались – хотели попасть на фронт. Отказников построили и повезли к зданию НКВД. Больше никто, никогда, нигде их не видел. Иванова вновь спас его каллиграфический почерк. Островский поручал ему вести протоколы секретных заседаний руководства страны, принимать и отправлять шифровки. Николай Никитович вспоминает, что два раза – осенью и летом 1942 года – в бункер приезжал сам Сталин. Первый раз разобраться со сметой, в которой намудрили что-то страшное, во второй – для приема объекта.

    Строительство подходило к концу. 1 ноября 1942 года Иванов неожиданно получил шифровку из Москвы от Островского:

    «Согласно предупреждению, ответственным и предупрежденным сотрудникам необходимо покинуть объект не позднее 11 ноября по маршруту с посланным товарищем. Он знает и обеспечит вашу безопасность от Обшаровки до станции Инза. Прихватить нужное по прилагаемому списку. При захвате НКВД документы уничтожить. Ответственность возлагаю на товарища Иванова. Быть наготове к неожиданностям. Пройти негласные посты НКВД и не шутить. Действовать по инструкции. Предупреждаю».

    4 человека, среди которых был и Николай Иванов, переодевшись в маскарадные костюмы, бежали с объекта. До Рязани ехали на почтовике, в вагоне с зашторенными окнами, а в Москве беглецов встретили. По распоряжению одного из руководителей Московского метрополитена Николай Никитович и его спутник – Петр Тимофеев – были устроены на электродизель-почтовик в «Главспецремстрой-12».

    В то же самое время в Куйбышеве московская метростроевская элита была отпущена из бункера свободно, но они все были под негласным контролем НКВД, а всех рабочих и строителей – расстреляли.

    Николай Никитович и Петр Тимофеев навещали проектировщика бункера Островского. Они держали архив, боялись за сохранность. После третьего приезда их засекло НКВД, и в июле 1943 года арестовали.

    – Подошли двое, уточнили Ф.И.О., надели нам наручники и привезли на Лубянку, – вспоминает Иванов.

    В тот же день привели на допрос, на котором присутствовал Лаврентий Берия. После выяснения, кто они и что делают в Москве, генерал Абакумов сорвал награды у Иванова. Хотел тоже самое сделать с Тимофеевым, но не тут то было. Завязалась свалка. Берия вызвал охрану с собакой, и за драку крепко досталось. Два часа обоих бункерщиков поливали в камере ледяной водой.

    Через день был снова допрос. Без эксцессов – подписали, в конце концов, протокол.

    – Нас хотели спровоцировать на выдачу всей московской метростроевской элиты, где беглецы, где Кондратьев, – рассказывает Николай Никитович. – Отдать тайные и явные сведения, что они еще не знают о бункере, о переписке и связях и прочем. Мы не могли говорить и предать, мы были еще под присягой, ведь шла война.

    Иванову и Тимофееву устраивали очные ставки. Протокольных записей больше не было. Все фиксировали на подслушивающую аппаратуру.

    Отсидел Иванов на Лубянке три с лишним года. Потом вдруг ни с того ни с сего их с Тимофеевым повезли в Бутырку, где, по словам Николая Никитовича, к ним «относились серьезно»: не били, а на испуг брали – приходилось стоять под пистолетом с мячиком во рту. Оттуда обоих доставляли в самый жуткие застенки НКВД – тюрьму Суханова. Один из допросов вел сам Лаврентий Павлович, на каверзные вопросы которого строители «косили под дурачков», повторяя, что прежний «дознаватель» так их бил, что «уже ничего и не помнят». Берия злился, кричал, грозил «расстрелом в подвале».

    В Бутырской «гостинице» проотдыхали Иванов и Тимофеев с год, а потом однажды их привезли на Лубянку к следователю по особо важным делам Льву Шейнину. Порасспросив еще кое о чем бункерщиков, Лев Романович сказал: «Есть перспектива вашего спасения, но только при условии – я вас посажу вместе и решения буду ждать». Узники согласились, но надежды на скорое освобождение не оправдались.

    – Мы были перемещены в тюрьму Таганка, пробыв там два месяца, – вспоминает Николай Никитович. – За это время Шейнин много нас инструктировал, но, в конце концов, этапировал в лагерь Ново-Соленое. Мы попали на строительство Цимлянской ГЭС в Ростовской области, а когда там работы завершились, нас направили рыть Нижне-Донской канал. На этой стройке Петя погиб, там и похоронен.

    Лишь в 1953 году в августе Иванов был освобожден по амнистии и остался жить в Ростовской области. Казалось бы, после всего пережитого оно должно было казаться нашему герою страшным сном, от которого он, наконец, пробудился. Но оказалось не так. 40 лет Николай Никитович жил в постоянном страхе. Иногда ему звонили домой – напоминали, кто он, требовали деньги за освобождение. Он убегал. Менял адреса, номера телефонов, но все повторялось снова и снова. Сейчас у него дома нет телефона. Так спокойней.

    В 1990 году бункер рассекретили, через год туда стали водить экскурсии. Изумленные иностранцы не верили своим глазам: как такое сооружение можно было построить практически без техники, тихо, так, что даже жители соседних домов ничего не слышали и не знали? Пару раз Иванова приглашали теперь уже в Самару, в сталинское убежище. Но даже тогда он ничего не рассказывал. Повсюду его сопровождали люди, которые, как только завязывался разговор о стройке, переводили его на другую тему. Из страха даже в начале девяностых на детальные вопросы о строительстве бункера, он отвечал: «Я давал подписку о неразглашении, с меня ее еще никто не снимал».

    Уже когда мы с Николаем Никитовичем сидели в гостиничном номере и разговаривали, он достал из свой авоськи папку и вытащил оттуда кипу справок.

    – Это – ответы на запросы, – пояснил он. – Я пытался в архивах найти свое дело. Ведь до сих пор не могу доказать, что принимал участие в войне, что был репрессирован, что участвовал в строительстве. Но все документы уничтожили, а те что остались, хранятся под секретным грифом. Мне сказали, чтобы я подождал до... 2042 года.

    Вздохнув, Иванов достал еще одну тетрадку – там были его стихи. Одно он, как молитву, прочел наизусть с безысходной грустью:

Безвинно сгинувших в двадцатом веке,
Всевышний, помни их всех поименно!
Они за свой труд не стали героями,
И умирали все – достойно!

(По материалам газеты "Аргументы и факты")